Они наломали сосновых веток и устроили между камней ложе.

Иван открыл банку тушёнки и поставил её на угли. Сразу потянуло приятным ароматом.

– Вот бы сюда картошечки, – засмеялся Иван, глядя, как оживилась Николь.

Она вопросительно посмотрела на него. И он, видя, что она не поняла его, принялся объяснять, как они у себя на родине в России пекли в золе картошку и какая она, только что из костра, вкусная. Он рассказывал о картошке, об осенних кострах на деревенских огородах, о своей деревне, об отце и матери, о деде Евсее, о сестре и брате. Он так увлёкся рассказом и говорил так много и так быстро, и почти всё по-русски, что Николь его уже совершенно не понимала. Она видела лишь, как ему всё это, о чём он ей сейчас пытается рассказать, дорого и как он по всему этому тоскует. Был момент, когда Иван отвернулся и вытер рукавом слезу. Николь заметила его жест и замерла.

– Братéнь сейчас воюет, – уже успокоившись, сказал Иван. – Он сейчас где-нибудь в Белоруссии. Бьёт проклятых бошей на Березине. Там, где русские войска когда-то хорошенько оттрепали Наполеона.

Николь вскинула голову.

– Наполеона?

– Да, Наполеона. Сто тридцать два года назад. Он был такой же, как и Гитлер. Гитлер пришёл освобождать нас от большевизма. А Наполеон – от крепостного права. Этот, нынешний, кончит похуже, чем ваш Бонапарт.

– У народа невозможно отнять его землю. Это никому не удавалось.

Согрелась тушёнка. Иван подцепил ножевым штыком банку и поставил её перед Николь. Они жадно ели тушеное мясо с галетами и, улыбаясь, смотрели друг на друга. Потом выпили по нескольку глотков вина из фляжки Николь.

После ужина Николь улеглась на ворохе сосновых веток. А Иван принялся обустраивать пулемётный окоп.

Сапёрной лопатой немного отбросил землю. Земля была притоптана овечьими копытами и вначале подавалась туго. Обложил периметр большими валунами. Установил пулемёт. Дорога внизу, в долине, сама долина и все подступы к плато были как на ладони. За спиной начинались горы. Оттуда, с гор, погоня не придёт. Это он знал точно.

Иван знал и то, что всю ночь здесь провести нельзя. Пастухи просыпаются рано, и на рассвете они уже будут здесь. Надо уйти раньше. Разгрести золу до углей и бросить туда сосновые ветки. Пустую банку из-под тушенки он закопал под бруствером и сверху положил камень. Никто не должен знать, сколько человек здесь ночевало.

Покончив с обустройством позиции, Иван поворошил золу. Живые угли сразу засветились. Пошло тепло. Он оглянулся на Николь. Свернувшись калачиком, она спала на ложе, устроенном ею на двоих. Место рядом пустовало.

Иван усмехнулся. Развязал ранец, вытащил охотничью куртку, которую он надевал зимой, когда было холодно, прикрыл ею девушку. Взял карабин, дозарядил два патрона и положил его на колени.

Если бы он был один, ночевать здесь он бы не решился. Ушёл бы в горы. Но Николь…

Если бы он был один… Если бы он оказался один, то вряд ли бы выбрался с дороги. Немцы уже начали обходить его. Заперли бы на том холме в сосняке, какое-то время, пока у него не кончились патроны, держались на дистанции, а потом взяли б живым.

Мысль о плене ужасала его больше, чем возможная смерть в бою.

Не спать! Не спать!

Вверху над соснами и над долиной высокими ясными гроздьями колыхались звёзды. Иван откидывал голову, чувствовал через сукно берета холод ночного камня. Он пытался сосредоточиться на звёздах. На мысли о том, что они, звёзды, точно такие же, что и в России, и что эта ночь ничем не отличается от ночи где-нибудь на лугах в окрестностях Подлесного…

Не спасть!

Пальцы машинально ощупывали затвор карабина и кольцо спусковой скобы.

Николь вздохнула во сне и подтянула колени к животу.

Она отдохнёт, и тогда они будут идти весь остаток ночи, всё утро, а с восходом солнца остановятся на днёвку где-нибудь в горах. Там уже будет безопасно. Можно даже развести костёр из сухого хвороста. А потом заняться поисками ещё более укромного места, чтобы провести те несколько суток, раньше которых нельзя возвращаться на партизанскую базу. Так приказал Арман. Его осторожность объяснима. Однажды в начале весны группа разведчиков, направленная в город, привела за собой «хвост». Жандармы и полицейские из местных окружили их первый лагерь. Пробиваться пришлось с боем, с потерями. Потом устраивались на новой базе, гораздо дальше от города.

Не спать!..

И всё же он уснул. Быть может, на минуту-две закрыл слипавшиеся глаза, и глубокий сон тут же охватил его. Ему снился хаос. Чёрный, беспокойный хаос. И вдруг чернота начала светлеть, и в самой середине её проявилась фигура отца. Отец был в накинутой шинели, без пилотки. Он смотрел прямо в глаза Ивану. Взгляд беспокойный и строгий. Отец быстро приблизился и обеими руками толкнул Ивана в грудь…

Иван вздрогнул, открыл глаза.

Внизу, в долине слышались голоса. Разговаривали на дороге немного правее их плато. Иван напряг слух, задержал, как перед одиночным выстрелом, дыхание. Внизу разговаривали двое или трое. По-немецки.

Иван быстро разбудил Николь. Сунул ей в руки винтовку и приказал лечь за валунами. Тихо пробрался в свой окоп и замер, стоя на коленях и слушая голоса, доносившиеся из долины…

Лес молчал. Загнанная назад колонна немцев и русских эсесовцев словно растворилась там, среди берёз, елей и заросших ольхами оврагов. Только раненые, оставленные среди убитых, всё ещё стонали и переползали с места на место.

– Эй, разведчик, – окликнул Иванка пожилой солдат; он чиркал «катюшей» на кончик «торпеды» и кивал за бруствер, – вон, видишь, под осиной ковыряется, орёт. Невыносимо слушать. Видать, в живот… Дострелил бы ты его, малый из своей трубы.

– Тебе мешает, ты и стреляй, – спокойно ответил Иванок.

– Так ведь мучается…

– А тебе, бать, его жалко, да?

– Мучается. Человек же…

– Ты, бать, с какого года воюешь?

Иванок сунув в рот кусок сахару и, утроившись в углу ячейки, сонно смотрел в небо. Ему хотелось спать. Хоть немного. Хоть полчасика…

– С какого… Уже полгода воюю, – ответил солдат. – Как нас освободили, так и сразу и призвали. Две недели в запасном полку и – сюда.

– Полгода… Не видал ты войны, батя.

– Э, малый, какую войну я повидал, такой не дай бог никому. Тут-то, на фронте, война ясная. Ты убил, или тебя убили… А что там было, в оккупации… Всю душу вымотали. То немцы, то венгерцы, то свои окаянные…

Иванок засыпал. Отвечать солдату, пережившему оккупацию где-то недалеко отсюда и теперь воевавшему в роте Воронцова, ему не хотелось. С солдатом заговорили другие:

– Семью-то сохранил, Мишин?

– Сохранил. Да не всю…